Текст и комментарии подготовлены Н.С. Демковой и опубликованы в книге: Памятники литературы Древней Руси: XVII век. Книга вторая. М., 1989. С.448—453. В данной публикации в Ъ убран, а славянское Е заменено на русское Е.

Месяца ноября во второй день, сказание отчасти о доблести, и мужестве, и изящном страдании, терпении — свидетельство — благоверныя княини Феодосии Прокофьевны Морозовы и преподобномученицы, нареченныя во инокинях схимницы Феодоры. О трех исповедницах слово плачевное.

В лето (...) отступника християнскаго, быша три исповедницы, жены — болярони: Глебовская жена Ивановича Морозова Федосья Прокопьевна, во инокинях Феодора-схимница, и сестра ей бе, нарицаемая княгиня Урусова, Евдокея Прокопьевна, с ними же дворянская жена Акинфея Ивановича Данилова Мария Герасимовна. Беша бо Феодосья и Евдокея дщери мне духовныя, иместа бо от юности житие воздержное и на всяк день пение церковное и келейное правило. Прилежаше бо Федосья и книжному чтению и черплюще глубину разума от источника словес евангельских и апостальских. Бысть же жена веселообразная и любовная.

Многими дньми со мною беседующе и разсуждающе о душевном спасении. От уст бо ея аз, грешныи протопоп, яко меда насыщашеся. Глаголаше бо благообразная ко мне словеса утешительная, ношаше бо на себе тайно под ризами власяницу белых власов вязеную, безрукавую, да же не познают человецы внешнии. И, таяшесь, глаголюще: «Не люблю я, батюшко, егда кто осмотрит на мне. Уразумела де, на мне сноха моя, Анна Ильична, Борисовская жена Ивановича Морозова. И аз, де, батюшко, ту волосяницу и скинула, да потаемне тое зделала. Благослови, де, до смерти носить! Вдова, де, я молодая после мужа своего, государя, осталася, пускай, де, тело свое умучю постом, и жаждею и прочим оскорблением. И в девках, де, батюшко, любила Богу молитися, кольми же во вдовах подобает прилежати о души, вещи безсмертней, вся, де, века сего суета тленна и временна, преходит бо мир сей и слава его. Едина, де, мне печаль: сын Иван Глебович молод бе, токмо лет в четырнатцеть; аще бы ево женила, тогда бы и, вся презрев, в тихое пристанище уклонилася». О свет моя, чево искала, то и получила от Христа!

Бысть же в дому ея имения на двесте тысящ или на польтретьи, и християнства за нею осмь тысящей, рабов и рабыней сто не одно, близость под царицею — в четвертых бояронях. Печаше бо ся о домовном разсуждении и о християнском исправлении, мало сна приимаше и на правило упражняшеся, прилежаше бо в нощи коленному преклонению. И слезы в молитве, яко струи исхождаху изо очей ея. Пред очима человеческима ляжет почивати на перинах мяхких под покрывалы драгоценными, тайно же снидет на рогозиницу и, мало уснув, по обычаю исправляше правило. В банях бо тело свое не парила, токмо месячную нужду омываше водою теплою. Ризы же ношаше в доми з заплатами и вшами исполненны, и пряслице прилежаше, нитки делая. Бывало, сижю с нею и книгу чту, а она прядет и слушает, или отписки девы пред нею чтут, а она прядет и приказывает, как девице грамота в вотчину писать. И нитки — свои труды — ночью по улицам побредет да нищим дает. А иное — рубах нашьет и делит, а иное — денег мешок возьмет и роздаст сама, ходя по кресцам, треть бо имения своего нищим отдая. Подробну же добродетели ея недостанет ми лето повествовати: сосуд избранный видеша очи мои!

Бысть же в Петров день пожар великий в Москве, и приближающься огнь ко двору ея; аз бо замедлив в дому Анны Петровны Милославские, добра же ко мне покойница была. Егда бо приидох к Феодосье в дом, и двое нас, отшед, тайно молебствовали. Быша бо слезы от очию ея, яко река, воздыхание бо утробы ея, яко пучина морьская колебашеся, глас же тонкий изо уст ея гортанный исхождаше, яко аггельский: «Увы! — глаголаше,— Боже, милостив буди мне, грешнице!» И поразится о мост каменной, яко изверг некий, плакавше. Чюдно бе видимое: отвратило пламя огненное от дому ея, усрамився молитв ея сокрушенныя; обыде и пожже вся окрест дому ея, а за молитв ея и прочих не вредило тут. Аз же тому бысть самовидец сам, и паче слуха видения: моя молитва при ней, яко дым, ея же изо уст, яко пламя, восхождаше на небо.

Еще же она, блаженная вдова, имела пред враты своими нища клосна и раслабленна. Устроила ему келейцу, и верная ея Анна Амосова покоила его, яко матери чадо свое, и гнойные его ризы измываху, и облачаху в понявы мяхкие. Сама же по вся нощи от него благословение приемлюще, рабыня же не отлучашеся от нищаго по вся времена.

Егда же разсвирепела буря никониянская и сослали меня паки с Москвы на Мезень во отоки акиянскне, она же, Феодосья, прилежаше о благочестии и бравшеся с еретики мужественне, собираше бо други моя тайно в келью к преждереченному нищему Феодоту Стефанову и писавше выписки на ересь никониянскую, готовляше бо, ожидающе собора праваго. И уразумевше бо сродники ея Ртищевы, и наустиша холопей ея воровским умыслом и оклевещут ю ко царю. Царь же, лаская ея, присылал к ней ближних своих — Иякима архимарита, патреарха нынешняго, развращая ея от правоверия. Она же глагола мужественно: «Аще, де, и умру,— не предам благоверия! Из-детска бо обыкла почитать сына Божия и Богородицу, и слагаю персты по преданию святых отец и книги держю старыя, нововводная же вами — вся отмещу и проклинаю вся! Аще, де, вера наша старая неправа суть, но яко же есть права и истинна, яко солнце на поднебесной блещащеся. Скажите царю Алексею: “Почто, де, отец твой, царь Михаило так веровал, яко же и мы? Аще я достойна озлоблению,— извергни тело отцово из гроба и предай его, проклявше, псом на снедь. Я, де, и тогда не послушаю!» Посланницы же возвратишася вспять и поведавше царю, яже от нея слышавше. Он же повеле ей з двора не сьезжать и отнял лутчие вотчины — две тысящи християн. А холопи в приказе клевещут на ню, яко блудит и робят родит, и со осужденным Аввакумом водится. Он, де, ея научил противитися царю.

Потом приехал в дом к ней сродник ея, Феодор Ртищев, шиш антихристов, и, лаская, глаголаше: «Сестрица, потешь царя тово и прекрестися тремя перстами, а втайне, как хощешь, так и твори. И тогда отдаст царь холопей и вотчины твоя». Она же смалодушничала, обещалася трема персты прекреститися. Царь же на радостях повеле ей вся отдать. Она же по приятии трех перст разболевся болезнию и дни с три бысть вне ума и разслабленна. Та же образумяся, прокляла паки ересь никониянскую и прекрестилася истинным святым сложением, и оздравела, и паки утвердилася крепче и перваго.

Та же паки меня с Мезени взяли, протопопа Аввакума. Аз же, приехав, втай с нею две нощи сидел, несытно говорили, како постражем за истинну, и аще и смерть приимем — друг друга не выдадим. Потом пришел я в церковь соборную и ста пред митрополитом Павликом, показуяся, яко самоволне на муку приидох. Феодосья же о мне моляшеся, да даст ми ся слово ко отверзению устом моим. Аз же за молитв ея пылко говорю, яко дивитися и ужасатися врагом божиим и нашим наветникам.

И так и сяк, сослали меня в Боровеск, в Пафнутьев монастырь. Она же за мною прислала ми потребная. И, держав мя десять недель, паки возвратили в Москву. Она же со мною не видалась, но приказывала: «Ведаю, де, я, хотят тебя стричь и проклинать. Обличай, де, их з дерзновением, на соборище том, де, я буду и сама». И я таки, бедной, за молитв ея столько напел, сколько было надобе. Потом сослали на Угрешу меня за крепостию велиею. Она же и туде потребная присылаше ми. Потом перевезли паки в Пафнутьев монастырь. Она же потребная присылаше ми и грамотки. Потом паки мя в Москву ввезли. Она же, яко Фекла Павла ищущи,— увы мне, окаянному! — и обрете мя, притече во юзилище ко мне, и по многим времянам беседовахом. И иных с собою привождаше, утвержая на подвиги. И всех их исповедал во юзилище: ея и Евдокею, и Иванушка, и Анну, и Неонилу, и Феодора, и святаго комкания сподобил их. Она же в пять недель мало не всегда жила у меня, словом божиим укрепляяся. Иногда и обедали с Евдокеею со мною во юзилище, утешая меня, яко изверга.

Егда же я взят бысть палестинскими, и преселиша мя на горы Воробьевы с Лазарем и со старцем Епифанием, и бысть крепко там, невозможно видетися. Она же умыслила — чином, по-боярскому в коретах ездила,— бытто смотрит пустыни Никоновы, и, назад поедучи, заехала на Воробьевы ко мне, и, будучи против избы, где меня держат, ис кореты кричит, едучи: «Благослови, благослови!» А сама бытто смеется, а слезы текут. Потом же так и сяк, ввезли мя паки в Москву на подворье Никольское. Она же по-много прихождаше ко вратом двора того и стерегущим воином моляшеся, насилу обрела такова сотника, яко пустил на двор ея. Она же, прибежав к окну моему, благодарит Христа, яко сподобил Бог видетися, и денег мне на братью дала. Да паки, ко вратом приходя, плакивала. Да и только видания.

Потом меня в Пустозерье свезли, и писанием возвещахуся. Она же после меня бродила по юзилищам, идеже мучатся мученики. Потом тайно и постриглась, видевше, яко зверь ища конца ея.

Егда же время приспе, женскую немощь отложше, мужескую мудрость восприемше, и на муки пошла, Христа ради мучитися. Зверь бо, яко лукавый лис, восхитил ю из дому и предал за приставство воинству, безчестя и волоча на чепях, яко лва оковану. И сестру ея Евдокею княгиню так же, мучиша обеих на чепях без милосердия. К ним же последи присовокупиша и Марию Герасимовну, и бысть троица святая, непорочная.

По смотрению же божию скоро преставися Федосьин сын единородный, Иван Глебович, и вся вотчины и домовная быша в разграблении. Она же вся, яко уметы, вменила ради Сына Божия. У Евдокеи же княгини преставися дочь во время ея мучения. И еще трое деточек осталося со отцем своим, с князь Петром Урусовым. Писала из своея темницы в темницу ко мне, зело о них печаловаше, еже бы во православии скончалися. Токмо воздыхает и охает: «Ох, батюшко! Ох, свет мой! Помолись о детушках моих, ничтоже мя так, якоже дети, крушат. Помолися, свет! Помолися, батюшко!», да тоже, да тоже одно говорит — целой столбец, и другая — целой же столбец, и третья тако же. Ковыряли руками своими последнее покаяние. И рукава прислали рубах своих от чепей с ошейников, железом истертые. А с Марьины шеи полотенце железное же. Аз же, яко дар освящен, восприях и облобызах, кадилом кадя, яко драго сокровище, покропляя слезами горкими.

Егда же оне быша в Москве, тогда и на соборище водили их. Говорит мне: «В сей рубахе была, батюшко, на соборе я, и по многом прении последним запечатала: “Все, де, вы еретики, власти, от перваго и до последняго! Разделите между собою глаголы моя!”» Тако же и Евдокея и Мария, не яко жены, но яко мужие, обличиша безбожнаго июдеянина. И быша все три на пытке пытаны, и руки ломаны, Мария же по хрепту биена бысть немилостиво. И приступи к ним, вопрошая, верной Ларион, Иванов сын: «Еще ли веруете во Христа распятаго? И како персты слагаете, покажите ми!» Оне же единеми усты все трое исповедаху: «За отеческое готовы умрети! Аще и умрем, не предадим благоверия! Отъята буди рука наша — да вечно ликовъствует, такоже и нога — да во царствии веселится, еще же и глава — да венцы вечными увяземся. Аще и все тело огню предашь — и мы хлеб сладок Святей Троицы испечемся». Та же свезоша их в Боровеск, на мое отечество, на место мученное, иде же святии мучатся, и устроиша (...) звезда утренняя, зело рано возсиявающая! Увы, увы, чада моя прелюбезная! Увы, други моя сердечныя! Кто подобен вам на сем свете, разве в будущем святии ангели! Увы, светы мои, кому уподоблю вас? Подобни есте магниту каменю, влекущу к естеству своему всяко железное. Тако же и вы своим страданием влекуще всяку душу железную в древнее православие. Исше трава, и цвет ея отпаде, глагол же Господень пребывает во веки. Увы мне, увы мне, печаль и радость моя, всажденная три каменя в небо церковное и на поднебесной блещащеся! Аще телеса ваша и обесчещена, но душа ваша в лоне Авраама, и Исаака, и Иякова.

Увы мне, осиротевшему! Оставиша мя чада зверям на снедение! Молите милостиваго Бога, да и меня не лишит части избранных своих! Увы, детоньки, скончавшияся въ преисподних земли! Яко Давыд вопию о Сауле царе: «Горы Гельвульския, пролиявшия кровь любимых моих, да не снидет на вас дождь, ниже излиется роса небесная, ниже воспоет на вас птица воздушная, яко пожерли телеса моих возлюбленных!» Увы, светы мои, зерна пшеничная, зашедшия под землю, яко в весну прозябшия, на воскресение светло усрящу вас! Кто даст главе моей воду и источник слез, да плачю другов моих?

Увы, увы, чада моя! Никтоже смеет испросити у никониян безбожных телеса ваша блаженная, бездушна, мертва, уязвенна, поношеньми стреляема, паче же в рогожи оберченна! Увы, увы, птенцы мои, вижю ваша уста безгласна! Целую вы, к себе приложивши, плачющи и облобызающи! Не терплю, чада, бездушных вас видети, очи ваши угаснувшии в дольних земли, их же прежде зрях, яко красны, добротою сияюща, ныне же очи ваши смежены, и устне недвижимы.

Оле, чюдо! О преславное! Ужаснися небо и да подвижатся основания земли: се убо три юницы непорочныя в мертвых вменяются, и в безчестном худом гробе полагаются, им же весь мир не точен бысть. Соберитеся, рустии сынове, соберитеся девы и матери, рыдайте горце и плачите со мною вкупе другов моих соборным плачем и воскликнем ко господу: «Милостив буди нам, Господи! Приими от нас отшедших к Тебе сих души раб своих, пожерших телеса их псами колитвенными! Милостив буди нам, Господи! Упокой душа их в недрех Авраама, и Исаака, и Иякова! И учини духи их, идеже присещает свет лица Твоего! Видя виждь, Владыко, смерти их нужныя и напрасныя и безгодныя! Воздаждь врагом нашим по делом их и по лукавству начинания их! С пророком вопию: воздаждь воздаяние их им, разориши их, и не созиждеши их! Благословен буди, Господи, во веки, аминь».

«Слово плачевное» — непосредственный отклик Аввакума на известие о смерти трёх боровских узниц, его «духовных дочерей», широко известных и почитаемых в старообрядческом мире подвижниц, боровшихся с реформами патриарха Никона, боярыни Ф.П. Морозовой, княгини Е.П. Урусовой и жены стрелецкого полковника М.Г. Даниловой, умерших от голода осенью 1675 г. в Боровской земляной тюрьме (о них см. подробнее: ПЛДР. 10. С.689—692, 697—703; ПЛДР. II. С.455—484), датируется «Слово» концом 1675— началом 1676 гг. (известия из Москвы достигали Пустозерска примерно через 40 дней после событий). Текст «Слова», сохранившийся в единственном дефектном списке конца XVII— начала XVIII в., был найден А.И. Мазуниным и впервые опубликован им в 1960 г. (Житие, ГИХЛ. М., 1960. С.295—302). При создании «Слова плачевного» Аввакум ориентировался на традиции похвальных надгробных слов, однако сильный личный момент в отношении к «трем исповедницам», эмоциональный взрыв, вызванный известием о мучительной смерти близкого друга — боярыни Ф.П. Морозовой, чувство тоски и горя привели к кардинальной ломке литературных канонов: Аввакум создаёт свой вариант жития боярыни Морозовой, насыщенный характеристиками исторических деятелей XVII в., описанием реальных ситуаций, биографическими и автобиографическими подробностями.

Автобиографические припоминания Аввакума в этом тексте демонстрируют его собственное значение в жизни Ф.П. Морозовой и создают атмосферу глубоко личной трагедии. Плач по Ф.П. Морозовой и её погибшим сёстрам — по крови и по судьбе — завершается заочной заупокойной службой, которую как бы вершит Аввакум в память о них, и его молитвой с призывом к отмщению. Текст публикуется по единственному списку — ГИМ. Музейское собр. №3003. Л.120об.—134.

...отступника християнскаго... — так резко Аввакум впервые называет царя Алексея Михайловича.

...сноха моя Анна Ильична... — А.И. Морозова, урождённая Милославская (ум. 1667 г.), родная сестра царицы Марии Ильиничны, жена деверя Ф.П. Морозовой — Б.И. Морозова, воспитателя царя Алексея и всесильного временщика в его правительстве (до 1648 г.): через неё Морозовы были в родстве (свойстве) с царской семьёй; умерла в 1667 г.

Вдова, де, я молодая... — Муж Ф.П. Морозовой Г.И. Морозов умер в 1662 г.

Бывало, сижю с нею и книгу чту... — Аввакум познакомился и подружился с Ф.П. Морозовой после своего возвращения из сибирской ссылки весной 1664 г. и мог бывать у неё в доме только весной-летом 1664 г. (29 августа 1664 г. Аввакум был отправлен в ссылку на Мезень).

Бысть же в Петров день пожар великий в Москве... — Речь идет о пожаре 12 июля 1664 г.

писавше выписки... — свидетельство Аввакума об участии Ф.П. Морозовой в литературно-полемической деятельности своего времени.

и Евдокею, и Иванушка, и Анна... Феодора... — имеются в виду Е.П. Урусова, Иван Морозов, служанка в доме Ф.П. Морозовой и близкий дому Ф.П. Морозовой юродивый Фёдор.

Егда... я взять бысть палестинскими... — Речь идёт о судебном заседании церковного собора 17 июня 1667 г., на котором были вселенские («палестинские») патриархи Макарий Антиохийский и Паисий Александрийский, судившие Аввакума, и о последующем заключении его (перед ссылкой в Пустозерск) на Воробьёвых горах.

Зверь бо... восхитил ю из дому... — так Аввакум назвал здесь царя Алексея Михайловича и так обозначил его действия.

преставися... Иван Глебович... — сын Ф.П. Морозовой умер весной (в апреле-мае) 1672 г. в возрасте 21—22 лет.

Аще телеса ваша и обесчещена... — Речь идет об унизительных предсмертных мучениях боровских узниц и о тайном и бесчестном их погребении по воле царя.

Анна Петровна Милославская (ум. 1669 г.) — княгиня, внучка знаменитого князя Д. Пожарского, родственница по мужу царицы Марии Ильиничны.

яко Фекла Павла ищущи... — сюжет из Деяний апостола Павла; Фекла — верная ученица Павла, безоговорочно последовавшая за его проповедью христианского вероучения; эта литературная параллель имеет личностный подтекст: Аввакум уподоблял себя апостолу Павлу.

Зверь бо... восхитил ю из дому... — так Аввакум обозначил здесь царя и его действия.