Расширение источниковедческой базы современных исследований старообрядчества существенно обогащает это направление исторической мысли новыми корпусами данных и методами работы с ними. Среди принципиально новых, эвристически ценных материалов особое место принадлежит визуальным источникам. Можно утверждать, что фотографические сведения ещё только начинают эксплуатироваться современными учёными для реконструкций прошлого. При этом, чаще всего, их использование имеет прагматическую роль в качестве наглядно-иллюстративных сопровождений. Практически в стороне остаются вопросы внутренней критики, привлечение ценных фактографического и функционального содержания.

В то же время в антропологии и смежных направлениях уже имеются удачные примеры рассмотрения фотографии как элемента человеческой культуры, отражающуего многоуровневую реальность (1). В обилии подобной библиографии очевидно преобладание семиотических теоретизирований над самой природой фотографии, процесса и композиционного построения фотосъемки, жанровых эволюций и предпочтений. Данный историографический опыт убеждает в эффективности привлечения фотоматериалов в качестве уникального исторического источника, обладающего полисемантическими возможностями для воссоздания исторических практик человека и его коллективов, их жизнедеятельности и ментальности.

В контексте этих продуктивных перспектив продемонстрируем познавательный потенциал фотографий для изучения прошлого и культуры старообрядческой среды. Эмпирическую основу составила коллекция отцифрованных материалов, которая собиралась в рамках экспедиционных исследований в основных общинах липован (2001–2011 гг.) Этот корпус составляет более 5 тыс. едениц копий из церковных собраний и домашних альбомов. Хронологически они отражают период с конца ХІХ в. до настоящего времени. Из анализа исключены исследовательские съемки, сознательно ограничились фотографиями не только созданными, но и бытующими внутри традиции, а не внешними её отображениями. Подобный источниковый массив позволяет характеризовать реалии по таким направлениям реконструкций:

– роль фотографии в старообрядческой культуре, как эта инновация быта воспринималась и как она входила в эту вроде как консервативную среду, какие факторы стимулировали развитие отдельных композиционно-жанровых вариантов (онтологические свойства фотореальности);

– значения фотографии как специфического типа исторически-этнографического источника визуальной разновидности, его эвристический потенциал и возможности верификации подобной структуры данных (соответствия материала для анализа – эпистемологические качества фотографии).

Для демонстрации выбран период деятельности Измаильской епархии в старообрядчестве. Этот «золотой век» (по образному выражению Ф.Е. Мельникова) в региональном измерении был наиболее продолжительным – свободы и церковное строительство в условиях пограничья оказались более длительными и структурно насыщенными (2). Активная реализация своих религиозных потребностей начала выстраиваться в условиях Дунайских княжеств (1856–1878 гг.), сохранила status qua в Российской империи (1878–1918 гг.) и усовершенствовалась в Королевстве Румынии (1918–1940, 1941–1944 гг.). Закончилась в результате советизации территорий во второй половине 1940-х гг. Это была одна из самых ярких и авторитетных организаций церковной жизни в старообрядчестве. Надеемся, что со временем удастся опубликовать фотоальбом всех собранных фотографий, а пока ограничимся лишь предварительными замечаниями источниковедческого характера.

«Буду я свою бороду черту показывать?!»: пути вхождения фотографий в липованскую культуру. Время существования Измаильской эпархи совпало с этапом активного вхождения фотографии в старообрядческую культуру. Общая практика фотографирования начинается с середины ХІХ в. и поначалу воспринимается как маркер элитарности. Поэтому ранние портреты изображают, как правило, аристократию и состоятельных мещан. С урбанистической среды фотография лишь в конце ХІХ в. проникает в крестьянскую традицию, где практически сразу становится почти обязательным элементом каждой хаты и примечательных событий в селе. Это был период перехода от студийного формата портретного жанра (частного, группового, семейного) к запечатлению знаковых моментов жизни (проводы или служба в армии, свадьба и похороны и т.д.). От ремесла (мастерства) фотография становилась элементом массовой практики, когда знания о ней становились общедоступными.

Как и многие инновации в старообрядческой среде, использование светотени прошло этап апробации. Важную роль сыграло религиозное сознание. Яркий пример – практически иконографические сюжеты митрополитов, владык и отдельных иереев. Именно они заняли престижное место в храмах и домашних божницках задолго до вхождения бытовой съёмки в повседневность староверов. Приближаясь по своему значению к святым образам («Отцы Святыя – стало быть, место им у нас», – как говорил нам пожилой липованин), изображение «своих» архипастырей украшали сакральное пространство церквей и домов. В 1930–1940-х гг. появляются не только изображения живущих священников отдельного прихода или епархии, но и искусственные коллажи с ретроспективой (например, общий вид всех Белокриницких митрополитов – от Амвросия до Иннокентия). Вслед за ними вошли лубочные образы различных святынь староверия (фотообразы тех же икон или храмов). В 1920–1930-е гг. к ним приравнялись репортажи с важных событий в жизни отдельных общин (например, съёмки моментов богослужений или собраний прихожан во главе с клиром).

Гораздо сложнее сложилась судьба бытовых снимков. Нам ещё довелось застать пожилых людей, поколение которых исповедовали принцип взятый в качестве цитаты в подзаголовке. Видимо, обыденность человека, его портрет воспринимались как дело суетное («метушливое» – по-липовански). Простая личность не являлась самостоятельной ценностью и, соответственно, не должна была становиться объектом памяти. Тут выступали ещё несколько дополнительных параметров. Во-первых, социальный – семейные и индивидуальные портреты являлись делом дорогим и доступны были лишь состоятельным хозяевам. Во-вторых, знаковый – изображение человека воспринималось как элемент похоронного ритуала и сниматься осознавалось как подготовка к смерти, то есть снимок включался в жёсткую ткань ритуала, нарушение которого не допускалась.

Однако, именно 1920–1940-е гг. стали периодом проникновения фотокарточек в приватное пространство липован. Очевидно, частные портреты имели планом-содержанием (предпосылкой) традиционные компоненты – иконы, лубок и рушники. Не случайным является расположение фотографий в системе почётных, социально и ритуально знаковых локусов – в красных углах (в селе) и на комодах (в городе). Это стандартизированные карточки, украшенные резной рамкой-виньеткой или рушником, нередко с оттиском инициалов владельца фотостудии, для которых были характерны этикетные коды – статичность поз, прямой взгляд, специфический практически универсальный фон. Инвариант таких ранних фотографий сводится к штампам: семья, солдаты или отдельная личность. А вариативность – стили одежды и собственно уникальность лиц. Усложнение и развитие отдельных семейств приводил к целому комплексу таких портретов – в нём появлялись изображения всех членов семьи, родового или территориального объединения. Показательным является нарочитое присутствие атрибутов веры (книг, икон, церковной одежды) или социально-экономического достатка (самовары, графины, живность и т.д.). Примечательно расположение в центре композиции религиозных символов, которые порой вступают в логическое противоречие со светскими вещами (например, гармонь или патефон).

Улучшения условий жизни и повышение уровня семейного достатка в 1930-е годы способствуют появлению и распространению любительских фотокамер, а вместе с этим – приводит к демократизации этой профессионально-коммерческой деятельности и упрощением технологии фотографирования. Если до этого каждая фотография предусматривала долговременное сохранение, поскольку была средством «документирования» отдельных ситуаций персональной истории и выполняла функцию аккумуляции родовой памяти, то после указанного рубежа, в связи с расширением практического диапазона, лишь некоторые из них остаются актуальными для презентации их хранителей.

В это же время, среди липован фотокамерами оснащаются представители конфессионального центра общин – иереи, дьяки, начетчики. Например, богатейший корпус фотоснимков из разных общин Придунавья оставил после себя о. Анисим Казаков – продьякон из Килии. Аналогично, пономарь из Муравлевки Силаков Марк Михеевич снимал не только мемориальные события, но и бытовые реалии села. Через таких людей этот элемент прогресса активно входит в старообрядческую практику.

Жанровой доминантой в это время становятся моменты «обрядов перехода» личного (свадьба, похороны, крещения, со временем – первых и/или последний звонков, выпускных вечеров, проводов к армии и т.п.) и общественного значения (храмовые праздники, общественные обряды годового цикла, со временем - демонстрации, выборы). Однако фотографирование не просто сопровождает ритуалы, а быстро приобретает свою собственную субъектность. Попытка оставить в памяти важный эпизод биографии постепенно становится структурно-формирующем компонентом праздника. Например, сосредоточение внимания перед самим актом съемки («Внимание! Сейчас вылетит птичка»!; «Чиз»! или другие средства получения статики в событии). Именно в этот период постоянным атрибутом всех важных моментов жизни становится популярная фраза «Мы должны обязательно сфотографироваться…».

Ссылаясь на тезис А.К. Байбурина о ритуале как средстве трансляции информации и сохранения памяти об обустройстве Мира (3), одна коллега удачно объясняет феномен присутствия любительской фотографии в обрядах перехода. «Современный ритуал – не только событие, которое повторяется в жизни коллектива, но и веха в биографии человека, а индивидуальная биография в нашей культуре становится предметом мемориализации и артикуляции. Однако в дилетантских фото индивидуальные черты и биографические факты выражаются в принятых для каждого случая клише. В этом проявляется парадокс фотографии: направленная, как кажется носителями культуры, для фиксации фактов биографии определенного лица, она, в действительности, регистрирует общее и служит для вписывания индивидуального жизненного пути в ,,правильный“ сценарий» (4). Это качество и делает иногда за этнолога работу по типологизации культурных явлений. Соучастие в события или присутствие на легендарном топосе вынуждает фотографироваться в нормах и канонах своего времени, своей традиции («на фоне Пушкина снимается семейство…»).

В течение 1920–1950-х гг. складываются «иконографические образцы» отдельных жанров. Например, семейный групповой портрет – родители (или лишь мужчина) сидят, вокруг них – дети и внуки; свадьба – в центре новобрачные, иногда – священник, родители по обеим сторонам молодых, в несколько рядов гостьи с атрибутами свадьбы (иконы, рушники, демонстративно – вино и предметы для его коллективного употребления – графин, кувшин и стаканы); похороны – гроб с умершим в центре, за ним – родственники и гости, смотрящие на покойника. Все они прошли свой путь эволюции – от одной фотографии к целому репортажу.

Персональные и семейные портреты в домашнем обиходе доминируют до 1910-х гг. в сельской обиходе. Только с 1920-х гг. в нем появляются композиционные снимки отдельных событий (т.е. появляется некая динамика). Особую переходную группу представляют «военные» фотоснимки – выезды в города или путешествия на места службы приводили к появлению таких снимков в семьях. На этом этапе человек самостоятельно ехал к фотомастеру, где и тот и осуществлял студийную съемку. (Одну из таких фотографий – липован в румынской форме – мы увидели в одном из сел на стенде о Великой Отечественной войне…).

Исключительные события, которыми выступали отдельные обряды, начинают массово изображаться лишь с 1920-х гг. (хотя в нашей коллекции встречаются некоторые более ранние фотографии свадьбы (в 1896 г.) или похорон (в 1915 г.) – все примеры подобных фото в досоветский период представляют городскую среду или принадлежат состоятельном прослойкам аграрного социума (священникам, учителям, трактирщикам и т.д.)).

Количественное накопление фотоматериала даёт возможность осуществить предыдущую попытку классификационной градации относительно расположения в пространстве и времени. В советское время популярными стали две формы фотопрезентации: на стенах парадного помещения в доме в виде своеобразного «жития семьи» – лубочный комплекс коллажей, в рамках которого пытались соединить наиболее значимых личностей и моменты приватной жизни; вторая – семейные фотоальбомы, которые изначально заводились на каждую семью, но активный процесс личностной эмансипации обусловливает возникновение в дальнейшем индивидуальных разновидностей таких альбомов. Этот когда-то аристократический формат памяти хорошо известен в урбанистической среде ещё с начала ХХ в., однако в липованских селах он появляется не ранее 1930-х гг. До этой поры фотокарточки, которые не попадали в экспозиции на стенах, хранились в различных шкатулках и сундуках. Выразительным вариантом такого хранения является их расположение в книгах/рукописях. Этим подчеркивался сакральный характер фотокарточки – её размещение в непосредственной близости от главных реликвий семьи – икон и книг.

По всем липованским сёлам удалось зафиксировать выразительные лубочные картинки 1930-х гг. На нарисованную основу – пейзаж с обязательными лебедями, хатками и, нередко – храмом, наклеивались вырезанные снимки отдельных ветвей семьи, иногда снятые в различные времена. Такая генеалогия опрокинутая на одну плоскость показывает переходный характер фотоизображений.

Постоянными оставались две основных функции фотографии – память и коммуникация. Диахронная память человека формализуется, в том числе – и путём фотопрезентации: рассмотрение альбома – рассказ о биографии отдельного человека или рода. Иногда, фотография создает хронологическую глубину – сохранение изображений предков, которых уже давно нет в живых. Попытка «остановить мгновение» применяется к примечательным событиям личной судьбы: «увидеть можно всё, чем мы фотографии обязаны: историю конструирования нынешнего времени сквозь фотографический взгляд» (5).

Такой формат народной памяти иногда использовался и побочно. Так, например, в нашем собрании немало фотографий, на обороте которых содержатся записи хозяйственного, экономического или бытового содержания. Понимая «вечность» карточки родителей, одна хозяйка в 1933 г. записала, что «фторе одияло из вовны 1 400 лей материял». В аналогичной ситуации хозяин фиксировал даты рождения скота. Особо важно, что многие из записей содержали указания на церковные события регионального уровня: «На добрую память отцу Феодосию. Ето наш новопоставленный Епископъ [Силуян]. С левой стороны Епископа я стою. Кто соседнего сега священникъ отецъ Назарий с диякономъ Иоанномъ с Муравлевки. 22 июля 1935 Года». Подобные примеры подчеркивают, что вся площадь фотографии воспринималась как надёжный информационный ресурс.

Изучение коммуникативных качеств фотографии может обогатить науку новейшим эмпирическим материалом. Слишком рано фотографии начали использоваться в качестве контекста для сближения с человеком или событием. Не случайно фотооткрытки соединяли людей во время разлуки – портреты с признаниями в любви, вечной дружбе и «на память» существуют столько же, сколько существует фотография. В этом плане наш региональный материал представляет достаточно информативный блок о развитии межличностных отношений, пожеланий, ритуализованных формул и приветствий. Это своеобразный дуальный код, который был ориентирован на одну цель – визуальные и вербальные знаки внимания друг к другу, формы выражения которых демонстрируют эволюцию представлений об отношении между друзьями, любимыми, родственниками. Не менее важную роль играют сюжетные снимки. Дистанция между людьми сокращается не только обычными визитами, но и ссылкой на фотографии. К примеру, свадебные и похоронные фотографии рассылались по почте тем родственникам, которых не было на этих важных событиях. Таким образом, соучастие непосредственное заменяли визуальным звеном.

Итак, на основании функционального и сравнительно-исторического анализа можно выявить свойства фотографии как субъекта старообрядческой практики конца ХІХ–первой половины ХХ вв. В этом плане еще предстоит работа по реконструкции её кодовых предшественников, чтобы ввести фотокарточку в общий процесс развития культуры (например – связь с иконой, лубком, фольклорными текстами). Кроме того, можно проследить формы бытования и отношения к фото в разные периоды, композиционную вариативность изображения. Виртуальность фотографии продуктивно также присоединить к векторам реальности отдельных ритуальных комплексов (например, обычай устанавливать фотографии на намогильных памятниках вмести/вместо христианской формулы-поминания на крестах).

Специфика реконструкций прошлого Измаильской епархии. Обобщая корпус электронных копий фотографий по Измаильской епархии, можем констатировать, что все известные события, структурные единицы и личности нашли свое отображение в этом типе источников. Многие из них выполняют не только функцию наглядного подтверждения фактов из письменной или устной памяти, но и нередко позволяют восполнить эмпирические лакуны знаний. Весь собранный массив можно разделить по жанрово-событийным критериям на несколько групп: здания и их перестройка; владыки, иноки и иереи; духовная жизнь и отдельные ритуалы; хозяйственная деятельность и материальный быт; личности и семьи.

Здания и их перестройка. Большинство церквей и монастырей региона были созданы именно в период существования Измаильской епархии. Для большинства общин обнаружены фотоизображения как традиционных храмов, так и репортажи с их перестройки (например, расширение Казанской церкви Пресвятой Богородицы в Жебриянах (Приморском) 1906 г. или реконструкция основного предела храма Иоанна Богослова в Старой Некрасовке в 1934 г.). Уникальными стоит признать снимки с освящения мест под строительство новых церквей в 1907 г. (Покровской в Васильевке и Никольской в Вилково). Не удалось пока обнаружить ни одной фотографии строений монастырей епархии (Петропавловского в Вилкове и Михайловского в Новой Некрасовке, Усекновения Главы Иоанна Предтечи в Муравлевке). Практически отсутствуют внутренние интерьеры храмов. Выявлены фотоснимки старообрядческих училищ в Вилково и Измаиле. Показательно, что имеются карточки с изображениями храмов из других мест – Белой Криницы, Рогожки, Тульчи, Свиштовки и т.д. Мемориальность этой группы подчеркивается многочисленными записями на их паспорту.

Владыки, иноки и иереи. Пожалуй, самая выразительная группа снимков. В целом, в липованской среде выявлены фотопортреты всех митрополитов и местоблюстителей, большинства епископов (не только региональных). Фото священников сохраняются с начала ХХ в. Удивительно при этом, что образ иерея из одного прихода мог находиться в другой общине, но в целом духовные наставники вполне восстановимы. Особняком стоят иноки и послушники всех епархиальных монастырей – в фотопамяти остались не только игумены, но и отдельные монашествующие и находящиеся на послушании. Менее повезло дьякам, которые реже запечатлевались, чем наставники. Чаще всего, они сфотографированы рядом с их учениками, обучавшимся церковному пению и грамоте.

Отдельно примыкают к этой группе репортажи с епархиальных совещаний, съездов или поставлении во священнический сан кого-либо из наставников. Немалое количество подобных снимков подчёркивает важность этих событий для старообрядческой среды. Особо популярным можно считать события 1935 г., когда на смену Феногену пришел владыка Силуян (6). В этих фотографиях присутствовал не только мотив документирования события, но и пропаганды благочестивого владыки и его легализации.

Духовная жизнь и отдельные ритуалы. В этой группе снимков доминируют обряды приватного значения: венчания и отпевания. Выше уже отмечали, как этот жанр входил в старообрядческий быт. Они практически стандартизированы – плоскостное разворачивание участников обряда в статичных позах. Их массовость позволяет говорить об устойчивости как отдельных элементов и субъектов ритуала, так и о ранних трансформациях. Например, обязательными атрибутами свадебных процессий выступали иконы-благославения родителей, которые занимали вместе со священником центральное место в композиции – брачная пара лишь маркировала геометрическую ось изображения. Вместе с тем, в 1930-е гг. на смену традиционной «кичке» приходит модерная «фата». Обычай фотографировать похороны явно попал к старообрядцам от соседей (особенно – молдаван, болгар, гагаузов, где эти фотографии составляют существенную часть семейных фотоальбомов). Сакрализация поминания умершего стремительно вбирает в себя процесс фотографирования и рассылки карточки тем, кто не смог присутствовать на отпевании. Это же распространяется на священство, с похорон, которых обнаружены целые репортажи.

Уникальными стоит признать фотографии других обрядов. Многие из календарных праздников стимулировали фотографирование (судя по записям на оборотах многие из снимков сделаны после служб на почитаемые церковные даты Пасхи, Троицы, Рождество и т.п.). Однако, люди не допускали съемку своих внутренних практик – моление требовало сосредоточенности, а не суеты. Поэтому особо ценными являются единичные примеры крестных ходов или других элементов проявления религиозности. Так, например, специального внимания заслуживают съемки Крещения и освящения воды на озере Китай в Муравлевке или Престольного величания Св.вмч. Параскевы в Карячке (Мирном). Можно отметить, что и в дальнейшем моменты богослужений редко становились предметами фоторепортажей.

Хозяйственная деятельность и материальный быт. Внешние проявления культуры, к которым относятся фотографии этой группы, становятся популярными в 1960–1980-е гг. Однако и до этого объектив иногда выхватывал из ткани повседневности отдельные сюжеты трудовых традиций. Так, во многих общинах, выявлено немало фотографий, связанных с рыболовством. Предметом гордости и запечатления становились не столько сами рыбаки, сколько небывалый улов. Люди становились фоном для поражающих своим размером осетровых или белуг. Нередко общий объём вылова выкладывался перед артелью. Сохранились отдельные фотографии по видам ремесел – плетение сетей, изготовление бочек, кустарный промысел черепицы и т.д. Практически отсутствуют фотографии о земледелии – структура жизнеобеспечения (преобладание рыболовства и ремесел) сказалась на этой ситуации.

К детальным реконструкциям может привести внешний вид снимающихся. Благодаря им становится возможным воссоздать повседневные и парадные костюмы липован. Наиболее устойчивыми оказываются элементы, связанные с религиозными нормами: обязательное наличие поясов; борода и длинная плечевая одежда у мужчин; покрытая голова (кичка+сборник+платок) для женщин и т.д. Очевидно, как локальные традиции вступают в очевидные противоречия с фольклорно-этнографическими одеяниями современных народных ансамблей.

Жилище редко становилось предметом фотографирования. Обычно это лишь фрагменты домов (камышовые крыши, плетении, деревянные части крыльца, оформление окон и дверей), которые попадали на фотографию случайно. Однако небольшое количество подобных фото всё-таки имеется (особо – в городах, где снимались зажиточные хозяйства). Внутренний мир дома, по понятным техническим причинам, вообще не был запечатлен.

Личности и семьи. Наверное, самая значительная группа по количеству, отображает индивидуумов и семейные коллективы. Это один из самых ранних жанров фотосъемки оказался популярным вплоть до наших дней.

Особое значение имеют коллекции по личностям, которые оказали заметное влияние на окружающих. Практически у каждого липованина в хате хранятся «деды» – портреты прямых предков на протяжении последних 100 лет. Постепенно они становятся предметом гордости и музеефицируются в приватном пространстве. Такие фотографии (до середины ХХ в.) составляют до четверти семейных фотоальбомов. Даже тогда, когда память об изображаемых утрачивается, с ними пытались обращаться бережно. Нередко, сетую на молодежь, старики осуждали их небрежное отношение к таким фотографиям. «Я отобрала у них – спалить собирались – и у мине повесила: пусть хоть перед смертью на них посмотрю», – говорила одна почти столетняя дама.

Из всех обследованных семейных архивов, особо выделяется корпус фотографий Федора Ефимовича Мельникова. Безусловно, что бытовые и событийные карточки этого выдающегося начетчика и грамотея отображают его судьбу и предпочтения. Например, практически на всех его снимках имеется некая книга или тетрадь как знак его книжности и начитанности. Биография человека документируется визуальными образами не меньше, чем в современных социальных сетях.

Групповые семейные фото выступают важным источником для изучения родовых структур и быта. Патриархальность нравов нередко подчеркивается положением на карточке: старики всегда сидят (особенно – мужчины), а женщины и молодежь стоит вокруг. Интересны примеры, когда кроме родителей сидят только женатые сыновья, а их жены и сестры стоят рядом. Подобные фотографии удачно иллюстрируют распределение ролей в двух или трехпоколенных семьях.

Еще одна подмеченная закономерность связана с записями на полях или оборотах фотографий. Постепенная эмансипация приводит к отходу от практически формульных подписей (например: «на добрую память…» от «Храни и помни!») до вольного изложения дарственных или мемориальных надписей. Аналогично, прослеживается переход от церковного полуустава в записях к светской скорописи. В 1920–1930-е гг. липоване нередко писали свои послания на фото румынскими (латинскими) буквами, но русскими словами. Это ещё один косвенный пример секуляризации сознания, ориентации его сразу на билингвистический вызов внешнего мира.

Таки образом, фотография, как и многие другие элементы культуры, претерпели в старообрядческой среде этап соответствия «старому». Найдя прототипы в предыдущей практике (иконы, книги как коммуникативные площади, рушники, зеркала и т.д.), староверы активно восприняли эту технологическую инновацию. Однако, бытование ещё долго ретроградно осознавалось как чуждое. Собственно старообрядческие фотографии, как и другие памятники этой среды, проявили масштабный характер мобильности – нередко карточка сделанная в одном месте сама или со своими владельцами активно перемещались в пространстве. Их пути позволяют проследить судьбу общности в целом и отдельных ее представителей.

Коллекция копий из церковно-общинных и приватных собраний липован представляет собой самостоятельный корпус источников, который позволяет не только наглядно продемонстрировать прошлый опыт, но и существенно уточнить представления о нем. В целом, корпус позволяет реконструировать важнейшие сюжеты липованской практики как религиозной, так и хозяйственно-бытовой. Фотографии воспринимались как код информации, имеющий как визуальную, так и вербальную составляющие (или «мэссэджи»). Бытование карточек позволяет говорить об устойчивости традиций, их развитии и трансформации. Эти тенденции в основном вписываются в общие процессы секуляризации мировоззрения этноконфессиональной общности, что делает фотографию ценным источником для реконструкций.

Примечания

1. Барт Р. «Camera Lucida». Фрагменты / Пер. с фр. М. Рыклин. М.: Ad marginem, 1997; Бодрийяр Ж. Фотография, или письмо света (1999) / Пер. с франц. А. Меликяна [електронний ресурс] режим доступу: http//www.nsys.by/klinamen/dunaev1.html; Бойцова О.Ю. Показ фотографий: лингвистический аспект // VIII Конгресс этнографов и антропологов России: тезисы докладов. Оренбург, 1-5 июля 2009 г. / Редкол.: В.А. Тишков и др. Оренбург: Издательский центр ОГАУ, 2009. С.575; [7] Бойцова О. «Не смотри их, они плохие»: фотографи похорон в русской культуре // Антропологический форум. № 12. СПб, 2010. С.327-352; Власова Т.А. Рассматривание, рассказывание, припоминание: нарративизация содержания семейных фотоальбомов // Визуальная антропология: новые взгляды на социальную реальность / Под ред. Е.Р.Ярской-Смирновой, П.В. Романова, В.Л. Круткина. Саратов, 2007. С.123-145; Гурьева М.М. Повседневная фотография в современном культурном контексте. Автореф. дис. канд.философ.н. СПб., 2009; Зонтаг С. О фотографії / Пер с. англ. К.: Основи, 2002; Круткин B.JI. Антропологический смысл фотографий семейного альбома // Журнал социологии и социальной антропологии. 2005. Том VIII. № I. С.171-178; Лишаев С.А. Старая фотография (вещь, образ, расположение) // Mixtura verborum' 2007: сила простых вещей: сб. ст. / под общ. ред. С. А. Лишаева. Самара: Самар. гуманит. акад., 2007; Малес Л. В. Фотография в социологических дисциплинах // Визуальная антропология: новые взгляды на социальную реальность: Сб. научн. ст. / Под ред. Е.В. Ярской-Смирновой, П.В. Романова, В.Л. Круткина. Саратов: Научная книга, 2007. С. 168-182; Нуркова В.В. Зеркало с памятью. Феномен фотографии. Культурно-исторический анализ. М.: РГГУ, 2006; Петровская Е. Непроявленное. Очерки по философии фотографии. М.: Ad Marginem, 2002; Подорога В.А. Непредъявленная фотография // Автобиография. К вопросу о методе. Тетради по аналитической антропологии / Под ред. В. А. Подорога. М.: Логос, 2001; Толмачева Е.Б. Личные фотоархивы жителей деревни: (По материалам экспедиции в Двиницкое поселение Сямженского района Вологодской области) //Материалы полевых исследований МАЭ РАН. СПб., 2007. Вып. 7. С. 149–156; Штомпка П. Визуальная социология. Фотография как метод исследования: учебник / Пер. с польск. Н.В.Морозовой, авт. вступ. ст. Н.Е. Покровский. М.:Логос, 2007; Bourdieu P. Photography: A middle-brow Art. Stanford, 1990.

2. Кучерявенко І.Ф. Ізмаїлсько-Бессарабська старообрядницька єпархія як історико-культурний та конфесійний феномен (1857-1946 рр.). Автореф. дис. на здобуття наук. ступеня к.і.н. Черкаси, 2008.

3. Байбурин А.К. Ритуал в традиционной культуре. Структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. СПб., 1993 С.11-16.

4. Бойцова О. «Не смотри их, они плохие»: фотографи похорон в русской культуре // Антропологический форум. № 12. СПб, 2010. С.331-332.

5 Самутина Н. Одна фотография-1 // Русский журнал. [електронний ресурс] режим доступу: http://www.russ.ru/culture/vystavka/20031020__sam-pr.html. Дата публікації 20.10.2003

6 Панкратов А. Деятельность Федора Ефимовича Мельникова в старообрядческой Измаильской епархии в середине 1930-х годов // Духовные ответы. 2000. Вып.13 С.66-82; Федорова А.І.30-ті рр. ХХ ст.: смута в Ізмаїльській старообрядницькій єпархії // Інтелігенція і влада. Громадсько-політичний науковий збірник. Серія: історія. Вип. 10. Одеса: Астропринт, 2007. С.120-129; Федорова А.И. «Увещание митрополиту Пафнутию» // Судьба старообрядчества в ХХ–начале ХХІ вв.: история и современность. К., 2008. С.144-162; Пригарин А.А. О спорах в заграничном старообрядчестве 1935 г.: публикация писем Ф.Е. Мельникова и отца Игнатия // Судьба старообрядчества в ХХ–начале ХХІ вв.: история и современность. К., 2008. С.120-143; и др.

© Пригарин А.А.